Дедушко
Вот, даже если обнаруживаешь в себе нечто позитивное, за это тут же нужно платить.
Это начало вбиваться в меня прямо с самого детства.
Была у меня соседка Наташа, и у нас, как и положено, вместе подрастающим детям, был отроческий роман, мы увлеченно играли "в хоккей", "дочки-матери", "в войну", ну и разумеется "в доктора". То есть, впервые увиденные мной в моей жизни праобразы женских половых органов принадлежали ей.
Мы мечтали пожениться (для нас этот вопрос был практически решен), когда станем взрослыми, и почти ни когда не ссорились. Мои первые стихи (даже переложенные на примитивную партитуру) были посвящены ей, ей же посвящены первые акварельные шедевры, отданы лучшие игрушки, а так же посвящены химические опыты (и перенесение жесточайших экзекуций за избыточное рвение к научным экспериментам).
Я помню, что мне всегда чего-то не хватало в наших отношениях, я не чувствовал себя счастливым потому, что не имел большего, чем я имею от общения с моей возлюбленной. Мой детский, жизненный опыт не позволял мне постичь истинной сакральной цели любовных отношений, поэтому во мне жила неистребимая потребность постоянно удивлять объект моих воздыханий.
Однажды я решил произвести эффект своим внешним видом, и готовясь к намеченному мной свиданию, я взял портняжные ножницы, подошел к зеркалу и без вских колебаний подравнял себе челку. Получилось не совсем удачно - отреагировали ростки самокритики. Нужно было добиться некоего результата, и я подспудно искал его в очертаниях своего лица, смотрящего на меня из зеркала. Наконец, когда мне показалось, что я проделал вполне достаточную работу, я вылил себе на голову флакон бабушкиных духов "Кармен".
Свидание не состоялось к моему великому горю, ибо моя отлучка не прошла согласования у родителей.
Исправить содеянное мной, на собственной макушке произведение искусства видимо средств небыло, и мама в отчаянии тогда сказала: "Ну и ходи теперь так!..."
... И ходил. Прохожие, почему-то до неприличия широко улыбались мне, собаки шарахались прочь, сверстники и дети помладше при встрече со мной жались к стене, а воспитательница в детском саду неприминула возможностью использовать меня, как наглядное пособие: "Вот, дети, смотрите! Вот вам, настоящий, живой Иванушка-дурачок!". В тот момент я впервые ощутил бремя славы - меня показывали и в других группах. Что меня самого удивляет до сих пор, я не испытывал ни обиды, ни стеснения: "Ну, показывают, и показывают...". Меня не смущал фурор, который я производил своим видом в обществе - я все время был "не здесь", едкое и болезненное самолюбие развилось во мне гораздо позже. Но сам факт моего унижения, пусь и поздно мной осознанный до сих пор не дает мне покоя: "Какого ражна еще нужно мне было? Девочка-то ведь и так любила! Зачем нужно было так осложнять себе жизнь?".
Так впервые я оплатил свое продвижение в галантности моральным ущербом.
Это начало вбиваться в меня прямо с самого детства.
Была у меня соседка Наташа, и у нас, как и положено, вместе подрастающим детям, был отроческий роман, мы увлеченно играли "в хоккей", "дочки-матери", "в войну", ну и разумеется "в доктора". То есть, впервые увиденные мной в моей жизни праобразы женских половых органов принадлежали ей.
Мы мечтали пожениться (для нас этот вопрос был практически решен), когда станем взрослыми, и почти ни когда не ссорились. Мои первые стихи (даже переложенные на примитивную партитуру) были посвящены ей, ей же посвящены первые акварельные шедевры, отданы лучшие игрушки, а так же посвящены химические опыты (и перенесение жесточайших экзекуций за избыточное рвение к научным экспериментам).
Я помню, что мне всегда чего-то не хватало в наших отношениях, я не чувствовал себя счастливым потому, что не имел большего, чем я имею от общения с моей возлюбленной. Мой детский, жизненный опыт не позволял мне постичь истинной сакральной цели любовных отношений, поэтому во мне жила неистребимая потребность постоянно удивлять объект моих воздыханий.
Однажды я решил произвести эффект своим внешним видом, и готовясь к намеченному мной свиданию, я взял портняжные ножницы, подошел к зеркалу и без вских колебаний подравнял себе челку. Получилось не совсем удачно - отреагировали ростки самокритики. Нужно было добиться некоего результата, и я подспудно искал его в очертаниях своего лица, смотрящего на меня из зеркала. Наконец, когда мне показалось, что я проделал вполне достаточную работу, я вылил себе на голову флакон бабушкиных духов "Кармен".
Свидание не состоялось к моему великому горю, ибо моя отлучка не прошла согласования у родителей.
Исправить содеянное мной, на собственной макушке произведение искусства видимо средств небыло, и мама в отчаянии тогда сказала: "Ну и ходи теперь так!..."
... И ходил. Прохожие, почему-то до неприличия широко улыбались мне, собаки шарахались прочь, сверстники и дети помладше при встрече со мной жались к стене, а воспитательница в детском саду неприминула возможностью использовать меня, как наглядное пособие: "Вот, дети, смотрите! Вот вам, настоящий, живой Иванушка-дурачок!". В тот момент я впервые ощутил бремя славы - меня показывали и в других группах. Что меня самого удивляет до сих пор, я не испытывал ни обиды, ни стеснения: "Ну, показывают, и показывают...". Меня не смущал фурор, который я производил своим видом в обществе - я все время был "не здесь", едкое и болезненное самолюбие развилось во мне гораздо позже. Но сам факт моего унижения, пусь и поздно мной осознанный до сих пор не дает мне покоя: "Какого ражна еще нужно мне было? Девочка-то ведь и так любила! Зачем нужно было так осложнять себе жизнь?".
Так впервые я оплатил свое продвижение в галантности моральным ущербом.
